На разломе событий и судеб

1919 год. В Минск вошло Войско Польское. Под крылом белополяков разместилась белорусская Рада. И в ней бушевали политические страсти. Одни деятели Рады склонялись к сотрудничеству с Польшей, другие видели надежную опору в прибалтийских странах.

Разделился и Лепельский уезд. Часть его заняли польские войска. В начале ноября 1919 года из Витебска к месту службы ехал участковый инспектор косвенных налогов И.Евстафьев. 5 ноября он был обстрелян польскими легионерами вблизи Лепеля. Стало ясно, что город захвачен. Должности у новых властей не получил. Оставался безработным до самого освобождения — до 14 мая 1920 года.

Сильно рисковал Евстафьев. Нахождение на оккупированной территории грозило ему возможным отлучением от советской системы, утратой доверия. Повезло. Время «ловли шпионов» еще не вызрело, и он избежал административного воздействия. Финотдел Витебского губ­исполкома ходатайствовал перед ревкомом о восстановлении Евстафьева в прежней должности.

Конечно, любая интервенция сопряжена с тяготами и лишениями. Положение в междуречье усугублялось тем, что здесь снова пролегла линия раздела: с одной стороны стояли польские войска, а с другой — советские. И те, и другие выкачивали корма и пропитание, уезд захлестнула волна голода и холода. 15 декабря 1919 года Лепельский отдел записей актов гражданского состояния засвидетельствовал смерть гражданина Виребской набережной Юхонона Ниммоевича Фидельмана, 48 лет, «от воспаления легких». А вот заявление Черепицы и Карпова, прикомандированных из РВС 15-й армии к уездревкому для работы среди молодежи: «…Проработав полтора месяца, мы вынуждены просить об откомандировании нас обратно… Мы здесь абсолютно голодаем».

Вслед за нашествием армии Пилсудского страну охватил не менее грозный враг — вирус сыпного тифа. В Москве под председательством управляющего делами Совета народных комиссаров Бонч-Бруевича создавался комитет по борьбе с заразной болезнью, оперативно сооружались пропускные санитарные пункты на вокзалах.

И не только в столице, но и на Лепельщине вовсю свирепствовала коварная болезнь. Врачи не справлялись с наплывом зараженных, и исполком требовал подводы для эвакуации в Витебск: ввиду тесноты и чрезмерного скопления больных, скажем,  в Бешенковичской больнице «последним приходится лежать на полу в палатах и приемной и в холодных коридорах…»

А подвод не хватало. Их забирали военные для своих нужд. «Губвоенревком предлагает вам, — слались депеши сверху, — представить по первому требованию достаточное количество обывательских подвод».

Что значит «обывательских», понятно без слов. Страшное слово «реквизиция» било как молот по наковальне, превращая закрома и фермы в пустые места. Вот характерный документ. Он адресован председателю Каменского волостного ревкома: «Лепельский уездный революционный комитет предписывает Вам реквизировать в районе Каменской волости у одного из граждан, у которого имеется две и более рабочие лошади…» Забирали тягловых животных — даже оттуда, где они были всего нужней. Отдел здравоохранения отбивался от рыскавших по уезду чоновцев: «У нас всего одна лошадь, обслуживающая больницу, а потому доставить ее к назначенному сроку в комиссию на предмет годности для войск не можем».

Беспокойное время требовало решительных действий. Председатель уездного ревкома Р.Куликов слал депеши в Великие Луки, где стоял штаб 15-й армии: «В распоряжении ревкома десять волостей, остальные заняты белополяками и входят в зону военных действий… Воинским частям требуется ежедневно 600 подвод… Реквизиция, конфискация лошадей невозможна…»

Ничего не оставалось как ввести «подводную повинность», когда каждый «лошадный крестьянин» должен был исполнить наряд для нужд армии. За неисполнение — наказание. Иван Шалак из деревни Боровно Заболотской волости за неподчинение был подвергнут аресту на семь суток.

Усложнялась ситуация еще и тем, что Лепельский уезд был на стыке противоборствующих сторон. Население страдало неимоверно от присутствия армейских частей, ревизий и конфискаций. 3 января 1920 года командир 2-й бригады 17-й стрелковой дивизии Красной армии Шебалин и начальник штаба Брагинский предписывали председателю Лепельского ревкома «произвести осмотр помещений под квартиры для частей войск и устройства прачечной и бани». А предуездревком Куликов, в свою очередь, слёзно умолял губсовнархоз «отпустить хотя бы 3 пуда керосина», так как уезд — в «боевой прифронтовой полосе», и членам ревкома приходилось по ночам дежурить «при лучинах».

Армия Тухачевского, известного жесткими мерами в отношении несогласных, действовала в своих интересах, и поведение солдат было вызывающим. И тому подтверждение такой факт. 15 марта 1920 года член Коптевского волревкома доносил наверх, что «красноармейцы 148-го и 149-го полков, 4 батареи очень часто самочинно заходят в избы граждан и требуют угрозами жарить яичницу, колбасы и т.п. …Очень часто слышны выстрелы…»

Действовал на ту пору и комендантский час. Даже на просьбу работников уездного ревкома выдать пропуска для «свободного хождения по улицам местечка после 23 часов» военное ведомство категорически возражало.

Всяко случалось в то неспокойное и тяжелое время. В мутной воде «ловили рыбу»  обыватели, угождавшие новой власти. Буйно расцветало доносительство, на чем Сталин позже построил политику репрессий. 20 апреля 1920 года некий Г.О. рапортовал военкому 475 погранполка: «Секретно. Доношу, что в дер. Высокая Гора Бочейковской волости живет некий Белоусов — бывший урядник. Имеет он около 40 десятин земли». Далее Г.О. недоумевал по поводу того, что у урядника по реквизиции взяли мало хлеба, и приводил свои расчеты, сколько пудов зерна Белоусов должен был иметь с означенных десятин — «500 с лишком». Исходя из собственных наблюдений, доносчик предлагал «сообщить в особый отдел, чтобы выслали тайного агента, куда он (Белоусов, — авт.) дел ту муку, которую возил на мельницу…»

Приходится только догадываться, что сталось с Белоусовым, однако приведу другой похожий факт. Рядом с Высокой Горой располагался фольварк Голландия, там проживала семья моей бабушки. Точно по такому же навету пришли к главе семейства «некие военные», о чем я скажу ниже.

К счастью, недолго продолжалась оккупация Лепельского уезда. Недолго, но рубцы на судьбах земляков оставила глубокие. 30 января 1920 года председатель уездного революционного комитета Куликов просил вышестоящую инстанцию «срочно перевести кредит на восстановление Советской власти и пострадавшим от контрреволюции в сумме один миллион».

Несколько позже, 20 ноября, уже другой предуездревкома Матусевич отписывал продовольственному комитету, что «в Лепельском уезде закупка скота не может быть произведена, так как почти весь скот захвачен немцами и население ощущает острую нужду в мясе…»

Нашим землякам казалось, что освобождение внесет некую живую струю в процессы строительства. Однако на практике ситуация шла по другому варианту. Власть стремилась в первую очередь сохранить свое положение и укрепляла карательные органы. Вот одна из первых телеграмм  в вышестоящие органы после изгнания белополяков: «Витебск. Карательный отдел… Срочно вышлите эвакуированный штат тюрьмы». Снаряжение уездной советской милиции должно было состоять на 1 мая 1920 года из 206 винтовок, 24-х револьверов, 42-х сабельных шашек.

На много проливают свет неумолимые и бесстрастные архивные документы. Сразу после восстановления Советской власти в Лепельском уезде все волости отчитывались об оккупационном режиме: чем он ознаменовался? Предлагалось заполнить графы о жертвах белого террора. Отчет из Несино: «Убитых — нет, заключенных в лагерь и тюрьму — нет, количество погромов — были незначительные». Из Пышнянской волости: «Расстрелов и повешений не было, телесным наказаниям подвергнуты около 200 человек». А теперь  другой документ — акт по оценке конфискованного имущества, составленный представителями советской власти в связи со смертью жителя фольварка Городок Первой Ушачской волости Шиманского. По приговору трибунала 15-й армии он был расстрелян как польский шпион. 31 июля 1920 года в дом, где проживал Шиманский, прибыла комиссия, чтобы расценить вещи убитого. Что же она засвидетельствовала? Два костюма «двойка» — серый и черный, а также два жилета на общую сумму  10400 рублей. На то время это примерно два месячных оклада представителя уездной власти… Однако не денежная сумма вызывает удивление (хотя и она о многом говорит), а то, как ею распорядились: «постановили — костюмы распределить между служащими Ушачского волревкома».

Грабительские набеги белополяков вели к обнищанию крестьян. Из той же Несинской волости было угнано легионерами 6 лошадей, 13 коров, 46 свиней, забрано 136 кур, 17 гусей, почти 300 пудов ржи, овса и ячменя, семь зимних шуб и другое имущество на общую сумму 373300 рублей.

И Советской власти в той накаленной до предела обстановке приходилось сильно «закручивать гайки». Само присутствие в уезде воинских формирований обостряло ситуацию.  Жесткое правление, введенное Тухачевским в период фронтового противостояния, продолжилось.  В частности, всем жителям Лепеля 25 мая 1920 года, сразу же после восстановления Советской власти объявили: «Всё имущество, оставленное белополяками (столы, стулья и прочую мебель), снести в коммунальный отдел в 3-дневный срок. Всем лавочникам Лепеля снести ключи всех лавок к 26-му сего мая, к 6-ти часам вечера. Лица, не исполнившие сего в срок, будут подвергнуты Ревтрибуналу».

Представляю реакцию лепельских торгашей: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Карательные службы окончательно распоясались, кадры были набраны чаще всего из других областей, местных условий не знали, рубили с плеча и вызывали среди населения озлобление. Из заявления председателя Улльского волостного ревкома Недвида в Лепельский уездный революционный комитет, копия — в политбюро: «18 дня августа сего года (1920-й, — авт.) я совместно с завземотделом т. Корзовым и агентом упродкома  т. Фридманом прибыл в Мартиновскую волость для получения лугов для граждан Улльской волости. При Мартиновском волревкоме встретился с тремя всадниками во главе с начальником уездной милиции Никитюком, у коих спросил: «Не вы ли делали обыск в доме гр. Шевелева? — где был избит и ограблен ни в чем не повинный бежавший из Риги Приобрисов Афанасий?» Ответили на повышенных тонах: «А тебе какое дело, кто ты?» Я сказал, что я — председатель Улльского волревкома, и мне это необходимо знать. После дальнейших объяснений …арестовали меня…»

Примерно такова участь и моего прадеда — Филиппа Тараткевича из фольварка Голландия, что организовывал первый бочейковский совхоз. Он не мог спокойно взирать на безобразия, творимые в местечке, и составил акт «о том, что 9, 10 и 11 мая лошадьми 53-й дивизии потравлен клевер, заливной луг и часть озимой пшеницы». И приводил расчеты, в какую сумму вылились убытки для людей.

Факты — вещь упрямая. Однако ответ последовал незамедлительно. Ночью в дом Тараткевича нагрянули «некие военные» (так в заявлении дочери Филиппа Ивановича в связи с пропажей документов об образовательном цензе) и арестовали председателя хозяйства, отца несовершеннолетних детей под предлогом хранения пистолета, который оставил ему старший сын — начальник конной разведки Красной армии. Больше Тараткевича никто не видел.

Не открою Америки, если скажу такую банальность: любая революция — это тяготы и лишения, это выход на поверхность доселе затаенных процессов, это переворот личной и семейной жизни, расставание с нажитым.  И напрашивается такое образное сравнение. Это как поле вспахать. Пласт новой земли вскрыт, а когда он даст урожай и даст ли вообще — одному Богу известно…

3 ноября 1920 года уездный финотдел сообщал в вышестоящую организацию: «Лепельский уезд переходил из рук в руки с 1918 года. За 1919-й и 1920-й  граждане лишились 1350 лошадей… Не представляется возможным провести… вообще каких бы там ни было налогов с населения».

Василий АЗОРОНОК, краевед,

наш земляк, родом

из деревни Веребки.